Прецедентные феномены со сферой-источником «Литература» в дискурсе российских печатных СМИ (2004 – 2007 гг.)

Содержание

Введение

Глава 1. Теоретические основы исследования прецедентных
феноменов со сферой-источником «Литература» в СМИ
1.1. Дискурс СМИ и художественный дискурс: аспекты взаимодействия
1.2. Прецедентные феномены с позиций когнитивной лингвистики и лингвокультурологии
1.3. Аспекты исследования прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература» в современной лингвистике
1.4. Методика анализа литературных прецедентных феноменов, функционирующих в дискурсе российских печатных СМИ

Выводы по первой главе
Глава 2. Вербализации литературных прецедентных феноменов в дискурсе российских печатных СМИ
2.1. Литературное прецедентное высказывание
2.2. Литературное прецедентное имя
2.3. Описательные и комбинированные способы вербализации

Выводы по второй главе .. 108
Глава 3. Области-источники литературных прецедентных феноменов, используемых в дискурсе российских печатных СМИ.. 111
3.1. Отечественная литература как источник прецедентности
3.1.1. Русская литература XIX века как источник прецедентности
3.1.2. Русская литература XX века как источник прецедентности
3.1.3. Русский фольклор как источник прецедентности
3.1.4. Древнерусская литература и литература XVIII века как
источник прецедентности
3.2. Зарубежная литература как источник прецедентности

Выводы по третьей главе
Глава 4. Взаимодействие прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература» в газетно-публицистическом тексте и особенности их восприятия потенциальными читателями
4.1. Прецедентные феномены со сферой-источником «Литература» как организующее звено газетного текста
4.2. Особенности читательского восприятия литературных прецедентных феноменов, функционирующих в дискурсе печатных СМИ

Выводы по четвертой главе

Заключение

Список использованной литературы

Список словарей и справочников

Список источников языкового материала

Приложение 1. Таблицы, отражающие частотность апелляций к литературным областям-источникам в СМИ

Приложение 2. Образец анкеты, предложенный информантам в ходе проведения психолингвистического эксперимента

Введение

Настоящее диссертационное исследование посвящено изучению закономерностей функционирования и восприятия прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература» в дискурсе российских печатных СМИ 2004 – 2007 гг.

Актуальность работы обусловливается несколькими факторами. Неизменно возрастающий интерес отечественной лингвистики к языку современной прессы, отражающему, по верному замечанию Е. А. Земской, «все то хорошее и плохое, что свойственно нашей действительности» [Земская 1996: 157], определил активное и разноаспектное изучение современных газетно-публицистических текстов (О. В. Александрова 2002; М. Р. Желтухина 2003, 2004; Е. А. Земская 1996; В. Г. Костомаров, Н. Д. Бурвикова 2001; Э. А. Лазарева 2004; Л. М. Майданова 2000; А. П. Сковородников 2004б; С. И. Сметанина 2002; Р. Л. Смулаковская 2004; Т. А. Ускова 2003; Е. П. Черногрудова 2003; Т. В. Чернышшова 2005; А. П. Чудинов 2001, 2003а, 2003б; А. М. Шестерина 2004; Г. М. Шипицына 2005 и др). Тексты СМИ в совокупности с экстралингвистическими факторами получили осмысление в качестве особого типа дискурса, осуществляющего не только процесс распространения информации, но и процесс распространения отношения к ней, что не раз отмечалось во многих исследованиях (И. В. Анненкова 2006; М. Р. Желтухина 2003; В. И. Карасик 2004; В. Г. Костомаров, Н. Д. Бурвикова 2001; Е. А. Нахимова 2007; Е. В. Покровская 2005; И. В. Силантьев 2006; С. И. Сметанина 2002; И. А. Стернин 2003; Ю. М. Фаткабрарова 2007; И. Д. Фомичева 2007 и др.).

Свойственные современной коммуникации глобализация и интеграция различных видов и способов вербального взаимодействия коммуникантов обусловили новую научную рефлексию понятия интертекстуальности, ставшего уже традиционным для осмысления специфики художественного творчества. Вместе с тем произошло расширение изначальной трактовки постмодернизма, приведшее к определению его не только как метода художественного творчества, но и как типа мышления и познания, свойственного современному обществу (И. В. Анненкова 2006; Г. В. Денисова 2003; И. П. Ильин 1999; В. Д. Мансурова 2002; А. П. Сковородников 2004а; С. И. Сметанина 2002 и др.). Все это способствовало возникновению и активному развитию теории прецедентности, опирающейся на основные положения интертекстуальности и ставшей одной из актуальных и дискуссионных проблем в современной филологии. Выделенные отечественными исследователями (Д. В. Багаева, Д. Б. Гудков, И. В. Захаренко, В. В. Красных) единицы системы прецедентных феноменов изучаются в качестве материализованных знаков интертекстуальности, тезаурусных форм ее существования. Активное развитие когнитивного и культурологического подхода к изучению языковых фактов позволяет рассматривать подобного рода вербальные единицы как один из способов хранения и передачи информации, особым образом структурированное знание, обладающее культурно специфическими коннотациями.

Особенно значимыми для представителей русского лингвокультурного сообщества являются прецедентные феномены со сферой-источником «Литература», ибо русская культура традиционно относится к числу литературоцентричных (Г. В. Денисова 2003, И. В. Кондаков 2005, Д. Б. Гудков 2003б, В. В. Красных 2002, 2003), т. е. характеризуется регулярными апелляциями русского человека в разнообразных видах дискурса к литературным источникам с целью анализа и оценки различных явлений реальной действительности. Данные анализ и оценка оказываются возможными потому, что литературное произведение – это одновременно и «вместилище» определенного круга чувств и мыслей, принадлежащих автору и им выражаемых, и «возбудитель» (стимулятор) собственной духовной инициативы и энергии читателя (В. С. Хализев 2005).

В силу перечисленных выше факторов изучение закономерностей использования и восприятия литературных прецедентных феноменов в дискусе печатных СМИ представляется весьма перспективным и отвечающим современным тенденциям в развитии науки о языке. Подобное исследование позволяет выявить наиболее актуальные для различных по социальному статусу, степени образованности и т. д. представителей русского лингвокультурного сообщества художественные тексты, имена их авторов и способы их включения в газетно-публицистический дискурс, традиционно обращенный к массовому, т. е. количественно неопределенному и неоднородному адресату. Анализ особенностей восприятия потенциальными читателями прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература», функционирующих в дискурсе СМИ, оказывается значимым для выделения и описания факторов, затрудняющих узнавание и интерпретацию литературных прецедентных феноменов или, наоборот, способствующих их адекватному пониманию.

Объектом исследования являются прецедентные феномены со сферой-источником «Литература» в дискурсе российских печатных СМИ 2004 – 2007 гг.

Предметом исследования выступают функционально-семантические, генетические и прагматические особенности прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература», функционирующих в дискурсе российских печатных СМИ 2004 – 2007 гг.

Цель настоящей диссертации состоит в исследовании тезауруса, механизмов употребления и особенностей восприятия литературных прецедентных феноменов в дискурсе российских печатных СМИ 2004 – 2007 гг.

Для достижения данной цели необходимо решить следующие задачи:

1) определить характеристики дискурса современных печатных СМИ и аспекты его взаимодействия с художественным дискурсом, служащим источником исследуемых вербальных единиц;
2) обобщить теоретические основы изучения прецедентных феноменов в целом и литературных прецедентных феноменов в частности;
3) разработать методику комплексного анализа прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература», используемых в дискурсе российских печатных СМИ 2004 – 2007 гг;
4) выявить способы вербальной репрезентации, семантические и функциональные особенности литературных прецедентных феноменов в дискурсе СМИ;
5) классифицировать литературные прецедентные феномены по генетическому принципу путем создания типологии областей источников;
6) охарактеризовать на примере анализа конкретных публикаций изучаемые прецедентные феномены в качестве единиц, способных выступать в роли организующего звена газетного текста;
7) установить особенности узнавания и интерпретации потенциальными читателями литературных прецедентных феноменов, использующихся в дискурсе печатных СМИ.

Материалом исследования послужили различные по жанровой принадлежности и общественно-политической окраске газетно-публицистические тексты, опубликованные в высокотиражных общероссийских и – реже – региональных изданиях: «Аргументы и факты», «Завтра», «Известия», «Комсомольская правда», «Новая газета», «Новое время», «Российская газета», «Тагильский рабочий», «Труд», «Уральский рабочий» и др. Всего было рассмотрено около 1000 текстов и методом сплошной выборки отобрано более 2000 прецедентных феноменов, использовавшихся в газетных публикациях в период с 2004 по 2007 гг.

Методологической базой исследования стали основные положения теории дискурса (Н. Д. Арутюнова 1998; Р. Водак 1997; Т. А. ван Дейк 1989; В. И. Карасик 2000, 2004; Ю. Н. Караулов, В. В. Петров 1989; Е. С. Кубрякова 2004б; М. Л. Макаров 2003; Ю. Е. Прохоров 2004, К. Ф. Седов 2004), в том числе дискурса СМИ (М. Н. Володина 2004; М. Р. Желтухина 2004; Н. И. Клушина 2003, 2007; Е. С. Кубрякова 2004а; И. В. Силантьев 2006; С. И. Сметанина 2002; Г. Я. Солганик 2003; И. А. Стернин 2003; Е. И. Шейгал 2004), теории интертекстуальности (Р. Барт 1989; М. М. Бахтин 1986; Г. В. Денисова 2003; И. П. Ильин 1999; С. В. Ионова 2006; Ю. А. Кристева 1995; Н. А. Кузьмина 2004; Ю. М. Лотман 1992, Н. А. Фатеева 1997, 2000, М. Фуко 1996, А. Д. Шмелев, Е. Я. Шмелева 2007; М. Б. Ямпольский 1993), теории прецедентных текстов и прецедентных феноменов (Л. И. Гришаева 2003, 2004; Д. Б. Гудков 1994, 1997, 2003а, 2003б; М. Я. Дымарский 2004; И. В. Захаренко 1997; Ю. Н. Караулов 1987; В. В. Красных 1997, 2001, 2002, 2003; В. Г. Костомаров, Н. Д. Бурвикова 1994, 2001; Е. А. Нахимова 2004а, 2004б, 2007; Ю. Е. Прохоров 2006; Г. Г. Слышкин 2000, 2004; Р. Л. Смулаковская 2004; А. Е. Супрун 1995).

В диссертации использовался комплекс различных научных методов, включающий дискурсивный анализ, когнитивное исследование, моделирование объекта, метод статистической обработки данных, метод психолингвистического эксперимента. При обобщении, систематизации и интерпретации результатов наблюдений применялся описательный метод. Были востребованы также элементы контекстуального анализа и общенаучные методы наблюдения, обобщения и сопоставления. В процессе исследования, помимо лингвистических, привлекались общефилологические, лингвокогнитивные и лингвокультурологичекие данные, необходимые для анализа исследуемых единиц с учетом национального своеобразия русской культуры.

Теоретическая значимость диссертационного исследования определяется тем, что данная работа вносит вклад в развитие теории дискурсных взаимодействий, позволяющей выявить связи между литературным и медийным дискурсом. Уточнены особенности функционирования литературных по дискурсу-источнику прецедентных феноменов с учетом сферы их бытования – дискурса печатных СМИ. Расширены представления об образной организации публицистического текста, использующего литературные прецедентные феномены: помимо уже имеющихся в лингвистичеких работах обозначениях «цилиндр», «песочные часы» для описания способов образной организации газетного текста, введено обозначение «ромб», призванное отразить структуру некоторых публикаций. Определены факторы, влияющие на характер узнавания и интерпретации прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература», используемых в дискупсе СМИ: субъективные, связанные с имеющимися у читателя фоновыми знаниями и актуализирующиеся на этапе узнавания, и объективные (текстовые), особо значимые на этапе интерпретации.

Научная новизна диссертации заключается в том, что она является первым исследованием, посвященным комплексному описанию закономерностей употребления и восприятия литературных прецедентных феноменов в дискурсе российских печатных СМИ. В результате были выявлены различные способы апелляции к литературной сфере (вымышленное / реальное литературное прецедентное имя; литературное прецедентное высказывание с актуализацией поверхностного / глубинного 1 / глубинное 2 значения; описательные отсылки) и функциональная специфика данных апелляций (денотативное / коннотативное использование литературных прецедентных имен; экспрессивно-стилистическое / аргументативно-афористическое / семиотическое употребление литературных прецедентных высказываний; семиотический характер описательных отсылок). Создана типология наиболее востребованных медийным дискурсом литературных областей-источников. Описаны способы взаимодействия прецедентных феноменов с источниковой сферой «Литература» внутри газетного текста. Определены основные этапы восприятия литературных прецедентных феноменов, используемых в СМИ, и факторы, повышающие или снижающие вариативность читательской интерпретации.

Практическая значимость исследования заключается в возможности использования полученных результатов в лексикографической практике (в том числе при подготовке последующих изданий лингвокультурологического словаря «Русское культурное пространство» или других изданий подобного рода). Материалы диссертации и наблюдения, полученные при рассмотрении газетно-публицистических текстов, могут быть применимы в практике вузовского преподавания русского языка, риторики, стилистики, когнитивной лингвистики и лингвокультурологии. Отдельные положения и выводы данной работы могут быть полезны также и литературоведам, интересующимся потенциальными возможностями художественных текстов и влиянием последних на характер медийного дискурса.

Апробация материалов исследования. Материалы диссертации обсуждались на заседании кафедры русского языка Нижнетагильской государственной социально-педагогической академии. Основные положения исследования излагались автором на международных научных конференциях «Современное открытое образовательное пространство: проблемы и перспективы» (Екатеринбург 2007), «Культура русской речи» (Звенигород 2007), «Изучение русского языка и приобщение к русской культуре как путь адаптации мигрантов к проживанию в России» (Екатеринбург 2007), на общероссийских научных конференциях «Актуальные проблемы лингвистики: Уральские лингвистические чтения» (Екатеринбург 2006, 2007), «Система и среда: язык, человек, личность» (Нижний Тагил 2007), на региональных научных конференциях «Этнокультурное пространство региона и языковое сознание» (Тюмень 2005); «Риторика и лингвокультурология» (Екатеринбург 2005); «Проблемы культуры речи в современном коммуникативном пространстве» (Нижний Тагил 2006).

Результаты исследования нашли отражение в следующих публикациях:

Раздел 1. В издании, включенном в реестр ВАК МОиН РФ:

1. Боярских, О. С. Литературные прецедентные феномены в восприятии студентов / О. С. Боярских // Образование и наука. Известия Уральского отделения Российской академии наук. – 2007. – № 6 (10). – С. 109 – 117.

Раздел 2. В сборниках научных трудов и материалов докладов на научно-практических конференциях:

2. Боярских, О. С. Вербализация литературных прецедентных феноменов в СМИ / О. С. Боярских // Современное открытое образовательное пространство: проблемы и перспективы: материалы международной научной конференции, Екатеринбург, 27 – 29 марта 2007 г. – Екатеринбург : ГОУ ВПО «Урал. гос. пед. ун-т»; Урал. изд-во, 2007. – С. 238 – 240.

3. Боярских, О. С. Интерпретационная вариативность при восприятии литературного прецедентного имени / О. С. Боярских // Актуальные проблемы лингвистики: Уральские лингвистические чтения – 2007: материалы ежегодной научной конференции, Екатеринбург, 1 – 2 февраля 2007 г. – Екатеринбург : ГОУ ВПО «Урал. гос. пед. ун-т»; Урал. изд-во, 2007. – С. 26 – 27.

4. Боярских, О. С. Историко-национальная характеристика прецедентных феноменов со сферой-источником «Зарубежная литература» (на материале российских печатных СМИ) / О. С. Боярских // Актуальные проблемы лингвистики: Уральские лингвистические чтения – 2006: материалы ежегодной научной конференции, Екатеринбург, 1 – 2 февраля 2006 г. – Екатеринбург : ГОУ ВПО «Урал. гос. пед. ун-т»; Урал. изд-во, 2006. – С. 27 – 28.

5. Боярских, О. С. О метафорическом употреблении прецедентных имен в дискурсе СМИ (на примере имен героев художественных произведений) / О. С. Боярских // Нижнетагильская государственная социально-педагогическая академия. Ученые записки. Филологические науки / Отв. ред. Н. Е. Букина. – Нижний Тагил, 2005. – С. 31 – 33.

6. Боярских, О. С. Особенности употребления некоторых прецедентных имен со сферой-источником «Литература» в современной российской прессе / О. С. Боярских // Этнокультурное пространство региона и языковое сознание: материалы научно-практической конференции, в 2-х ч., Тюмень, 11 октября 2005 г. / под общ. ред. Н. К. Фролова. – Тюмень : Тюменский государственный университет, 2006. – Ч. 2. – С. 6 – 11.

7. Боярских, О. С. Прецедентное высказывание в газетном тексте: особенности читательского восприятия / О. С. Боярских // Политическая лингвистика. Вып. (1) 21 / гл. ред. А. П. Чудинов. – Екатеринбург : ГОУ ВПО «Урал. гос. пед. ун-т»; Урал. изд-во, 2007. – С. 64 – 69.

8. Боярских, О. С. Прецедентные феномены со сферой-источником «Литература и фольклор народов Азии» в российских печатных СМИ / О. С. Боярских // Изучение русского языка и приобщение к русской культуре как путь адаптации мигрантов к проживанию в России: материалы международной научной конференции, Екатеринбург, 12 – 14 ноября 2007 г. / Урал. гос. пед. ун-т / гл. ред. Игошев Б. М. – Екатеринбург, 2007. – С. 117 – 118.

9. Боярских, О. С. Специфика исследования прецедентных феноменов с позиций когнитивной лингвистики и лингвокультурологии / О. С. Боярских // Сборник научных трудов аспирантов и соискателей Нижнетагильской государственной социально-педагогической академии. Вып. 9. – Нижний Тагил : Нижнетагильская государственная социально-педагогическая академия, 2006. – С. 19 – 29.

10. Боярских, О. С. Трансформация литературно-прецедентных феноменов в дискурсе российских печатных СМИ / О. С. Боярских // Проблемы культуры речи в современном коммуникативном пространстве: материалы межвузовской научной конференции / отв. ред. Т. С. Кириллова. – Нижний Тагил : Нижнетагильская государственная социально-педагогическая академия, 2006. – С. 115 – 118.

11. Боярских, О. С. Художественная литература как сфера-источник прецедентных единиц, функционирующих в современной российской прессе / О. С. Боярских // Риторика и лингвокультурология: материалы межвузовской научной конференции, посвященной юбилею Уральского государственного педагогического университета, Екатеринбург, 25 – 26 ноября 2005 г. ­– Екатеринбург : ГОУ ВПО «Урал. гос. пед. ун-т»; Урал. изд-во, 2005. – С. 15 – 16.

Положения, выносимые на защиту:

1. Традиционная для русского национального сознания апелляция к литературным источникам (и именам их авторов) является одним из важных средств, осуществляющих концептуализацию, категоризацию и оценку действительности в современных печатных средствах массовой информации, а также способствующих персонализации дискурса СМИ как разновидности институционального общения.
2. В дискурсе средств массовой информации 2004 – 2007 гг. в качестве основных способов вербальной репрезентации литературных прецедентных феноменов используются следующие единицы: литературные прецедентные высказывания, выполняющие экспрессивно-стилистическую, аргументативно-афористическую или семиотическую функцию; литературные прецедентные имена, функционирующие денотативно или коннотативно, а также описательные отсылки к художественным произведениям, обнаруживающие семиотический характер их употребления. При этом для литературных прецедентных высказываний преобладающим является экспрессивно-стилистическое функционирование, а для литературных прецедентных имен – коннотативное.
3. Использование тех или иных литературных прецедентных феноменов в дискурсе российских печатных СМИ связано с национальными особенностями культуры, которые проявляются в доминировании прецедентных феноменов, относящихся к отечественной культуре, а также к литературным источникам из европейских стран, с которыми имеются тесные культурные связи.
4. Диффузность, дисперсионность корпуса прецедентных феноменов обусловливает транссферный характер некоторых литературных прецедентных феноменов. Генетически восходящие к литературной сфере прецедентные феномены при синхроническом срезе обнаруживают тесную связь с другими сферами культурного знания – «Театр», «Кинематограф», «Мультипликация». Прецедентные феномены могут характеризоваться наличием нескольких областей-источников и в рамках литературной сферы. Прежде всего это относится к фольклорным произведениям, служащим материалом для авторских литературных переработок, а также к известным литературным сюжетам, художественно переосмысленным различными по национальной принадлежности писателями.
5. Прецедентные феномены со сферой-источником «Литература» в текстах современных средств массовой информации часто становятся фактором, обеспечивающим связность и целостность компонентов текста. При этом используются особые способы прецедентной организации текста, условно обозначенные как «цилиндр», «песочные часы» и «ромб» (первые два обозначения уже использовались в лингвистических исследованиях, а третье – предложено в настоящей диссертации). Подобные способы организации текста усиливают функцию воздействия на адресата и организуют его интерпретативную деятельность.
6. Восприятие, т. е. узнавание и интерпретация, литературных прецедентных феноменов, функционирующих в дискурсе печатных российских СМИ, с одной стороны, обусловлено наличием соответствующих фоновых знаний у адресата, а с другой – спецификой самого прецедентного знака и характером его употребления в тексте. Значительная часть используемых в тексте прецедентных феноменов не воспринимается читателями в роли прецедентных, что существенно ослабляет прагматический эффект.

Композиция диссертации определяется ее задачами, отражает основные этапы и логику развития исследования. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения, а также включает списки использованной литературы, словарей, источников языкового материала и приложения.

Во введении обосновывается актуальность выбранной темы; определяются объект и предмет исследования; обозначается его цель и задачи; указывается материал, методология и методы исследования; раскрывается его научная новизна, теоретическая и практическая значимость; приводятся сведения об апробации работы, а также формулируются положения, выносимые на защиту.

В первой главе представлена теоретическая база исследования прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература», функционирующих в дискурсе печатных российских СМИ. Рассматриваются значимые для данной работы аспекты взаимодействия художественного и газетно-публицистического дискурса. Определяется специфика исследования прецедентных феноменов с лингвокогнитивных и лингвокультурогических позиций. Осуществляется обзор публикаций, в которых рассматриваются литературные прецедентные феномены, используемые в различных видах дискурса. Предлагается методика комплексного изучения прецедентных феноменов с литературной источниковой сферой, функционирующих в современных газетно-публицистических текстах.

Вторая глава посвящена характеристике функционально-семантических особенностей исследуемых вербальных единиц. Выделяются способы вербальной апелляции к литературной сфере в современном дискурсе СМИ. Каждый из выделенных способов последовательно анализируется в семантическом, когнитивном, функциональном и формальном аспектах.

В третьей главе осуществляется генетическое исследование прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература». Формируются, классифицируются и последовательно описываются литературные области-источники прецедентности, объединяющие апелляции к имени (личности) и творчеству конкретного писателя.

В четвертой главе исследуется прагматический потенциал литературных прецедентных феноменов, обнаруженных в дискурсе российских печатных СМИ: данные единицы рассматриваются в качестве организующего звена газетного текста, скрепляющего его отдельные компоненты; определяются особенности восприятия литературных прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература».

В заключении подведены итоги исследования и намечены перспективы дальнейшего изучения литературных прецедентных феноменов.

Диссертация содержит приложения. В качестве приложений в работу включены таблицы ко второй главе работы, отражающие частотность апелляций к различным литературным областям-источникам, а также образец анкеты, предложенный информантам в ходе проведения психолингвистического эксперимента, результаты которого представлены в четвертой главе.

ГЛАВА 1. Теоретические основы исследования прецедентных

феноменов со сферой-источником «Литература» в СМИ

Основная задача данной главы – определение исходной теоретической базы, которая в последующих разделах диссертации послужит основой для изучения прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература», востребованных дискурсом российских печатных СМИ.

Для решения поставленной задачи необходимо:

- выработать рабочее определение дискурса СМИ, охарактеризовать специфику последнего, обозначив его взаимосвязи, релевантные для данного исследования, с художественным дискурсом;

- рассмотреть специфику лингвокогнитивного и лингвокультурологического подходов к изучению прецедентных феноменов и определить понятийно-терминологический аппарат, необходимый для исследования данных единиц в дискурсе СМИ;
- систематизировать существующие в лингвистической литературе аспекты анализа прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература»;
- разработать методику комплексного исследования литературных прецедентных феноменов в дискурсе российских печатных СМИ.

Решению данных проблем и подчинена композиция настоящей главы.

1. 1. Дискурс СМИ и художественный дискурс:

аспекты взаимодействия

Теория дискурса на современном этапе развития науки находится в стадии формирования и только делает первые шаги на пути самоопределения. В связи с этим в современной науке нет единства в толковании значения термина дискурс. Будучи впервые употребленным в качестве термина американским лингвистом А. Хэррисом в 1952 году в статье, посвященной анализу языка рекламы, слово дискурс становится понятием, широко применимым не только в современной лингвистике, но и социологии, политологии, логике, философии [Менджерицкая 1997: 130]. М. Л. Макаров в связи с этим весьма удачно сравнивает значимость категории дискурса для современной науки с той ролью, которая отведена евро в европейской экономике [Макаров 2003]. Сфера употребления данной терминологический единицы, таким образом, настолько широка, что появляется возможность говорить о ее полисемии. Заметим, что полисемичность при этом прослеживается не только на обозначенном горизонтальном уровне (т. е. в разных науках), но и на вертикальном (т. е. на разных уровнях собственно лингвистики). При всем многообразии трактовок данного термина с лингвистических позиций (см., например, обзоры в [Бисималиева 1999, Макаров 2003, Карасик 2004, Петрова 2003, Прохоров 2004, Чернявская 2001, Чудинов 2003, Шейгал 2004 и др.]) в большинстве работ отечественных и зарубежных ученых сложилась традиция, в рамках которой дискурс рассматривается как «целостное речевое произведение в многообразии его когнитивно-коммуникативных функций» [Седов 2004: 7]; «связный текст в совокупности с экстралингвистическими (прагматическими, социокультурными, психологическими и др.) факторами», как «речь, «погруженная в жизнь» [Арутюнова 1998: 136 – 137].

Введение в теорию и практику лингвистических исследований понятия дискурса при уже имеющихся язык и речь было во многом обусловлено критическим отношением к противопоставлению знания языка его использованию в трудах Н. Хомского [Хомский 1972]. Дискурсивное направление исследований возникло, как отмечают Е. С. Кубрякова и Л. В. Цурикова, в контексте противопоставления функционализма формализму, представляющих собой «крайние точки на шкале различных интерпретаций языка» [Кубрякова 2004а: 134 –135]. В связи с этим дискурс, с одной стороны, мыслится как речь, вписанная в определенную коммуникативную ситуацию и потому имеющая более отчетливо выраженное социальное содержание (по сравнению с речевой деятельностью индивида), а с другой стороны, дискурсивная практика осуществляется в виде некоторого вербального построения, обладающего определенной структурой и соотносимого с понятием текста.

Вопрос о взаимосвязях понятий дискурса и текста в современной теории дискурса также относится к числу дискуссионных, ибо нет четких критериев их разграничения. Для дифференциации данных явлений, определения их места в иерархии лингвистических феноменов обычно используется принцип двучленного противопоставления (дихотомии) их некоторых сущностных признаков. Так, например, Е. И. Шейгал в монографии «Семиотика политического дискурса», обобщая предшествующий опыт, выделяет следующие дихотомии:

1. Категория дискурса относится к области лингвосоциального, в то время как текст – к области лингвистического. Данное сопоставление позволяет трактовать дискурс как «текст плюс ситуация», а текст, соответственно, как «дискурс минус ситуация» (см. [Макаров 2003: 87]).
2. Дискурс предстает как явление деятельностное, процессуальное, связанное с реальным речепроизводством, а текст – как продукт речепроизводства, имеющий определенную законченную и зафиксированную форму.
3. Дискурс рассматривается как реальное речевое событие, разворачиваемое во времени, текст же лишен жесткой прикрепленности к реальному времени и представляет собой абстрактный ментальный конструкт, реализующийся в дискурсе [Шейгал 2004: 10 –11].

Несколько иной подход к решению вопроса о взаимосвязях категорий язык, речь, текст, дискурс предлагается В. В. Богдановым, рассматривающим дискурс как родовой термин по отношению к видовым текст и речь [Богданов 1993: 6]. Вследствие этого дискурс понимается широко – как все, что говорится и пишется, как речевая деятельность, являющаяся в «то же время и языковым материалом » (Л. В. Щерба), причем в любой его репрезентации – звуковой и графической [Макаров 2003: 90]. С подобной трактовкой коррелирует и определение дискурса, предложенное Ю. Н. Карауловым и В. В. Петровым, которое принимается в настоящей работе в качестве основополагающего: «дискурс – это сло­жное коммуникативное явление, включающее, кроме текста, еще и экстралингвистические факторы (знания о ми­ре, мнения, установки, цели адресата), необходимые для понимания текста» [Караулов 1989: 8]. Данный подход снимает выраженность описанных Е. И. Шейгал оппозиций, но, как нам кажется, не исключает их значимости.

Другая важная проблема, возникающая при теоретическом осмыслении феномена дискурса в силу его глобальности, масштабности, сопряжена с описанием функциональной структуры и категориальных признаков разных его типов, в основе выделения которых – специфика реально протекающей деятельности людей [Кубрякова 2004а: 138]. И здесь возможны различные подходы, не взаимоисключающие, но дополняющие друг друга.

Так, например, как указывает В. И. Карасик, с позиций прагматики анализ различных типов дискурса ориентирован на исследование «интерактивной деятельности участников общения, установление и поддержание контакта, эмоциональный и информационный обмен, оказание воздействия друг на друга» и др. [Карасик 2000: 5]. С позиций социолингвистики – на «анализ участников общения как представителей той или иной социальной группы и анализ обстоятельств общения в широком социокультурном контексте» [Карасик 2000: 5]. Ориентируясь на то, в каком качестве предстает субъект общения в той или иной ситуации общения, и учитывая контекст последней, В. И. Карасик выделяет два основных типа дискурса: персональный и институциональный. «В первом случае говорящий выступает как личность во всем богатстве своего внутреннего мира, во втором случае – как представитель определенного социального института» [Карасик 2000: 6].

Персональный (или личностно-ориентированный) дискурс, в свою очередь, подразделяется на бытовой (представляющий собой пунктирное общение в ситуации сокращенной дистанции и характеризующийся повышенной семантической нагрузкой на невербальную коммуникацию) и бытийный (ориентированный на насыщенное смыслами общение развернутого характера, репрезентированное произведениями философской, художественной и психологической литературы) [Карасик 2004: 289 – 304]. В рамках последнего представляется возможным говорить о художественном дискурсе как особом виде коммуникации [Арутюнова 1981]. Современными исследователями художественный дискурс определяется как «специфически структурированная форма языкового существования разнородных смыслов, сформированная национальной эстетической традицией и художественной картиной мира, представляющая собой пространство рассеянного множества высказываний, упорядоченных на основе тематического принципа и детерминированных эстетически» [Любимова 2001: 283]. При этом эстетическую детерминированность следует считать его конститутивным признаком.

В институциональном (или статусно-ориентированном) дискурсе актуализируются «ролевые характеристики агентов и клиентов институтов, типичные хронотопы, символические действия, трафаретные жанры и речевые клише. Институциональное общение – это коммуникация в своеобразных масках» [Карасик 2000: 12]. В данном случае участники коммуникации предстают как личности «параметризированные», т. е. выявляющие в акте речи одну из своих социальных функций [Арутюнова 1981: 357], как представители определенного социального института, носители некоего социального статуса. К институциональным типам дискурса относятся юридический, педагогический, научный, дискурс СМИ (называемый также как масс-медиальный, массово-информационный, журналистский, газетно-публицистический). Последний, в соответствии с принятым определением дискурса, можно трактовать как связ­ный устный или письменный текст в сово­купности с прагматическими, социокультурными, психологическими и дру­гими факторами, выраженный средствами массовой коммуникации, взятый в событийном аспекте, участвующий в со­циокультурном взаимодействии и отражающий механизм сознания комму­никантов [Сметанина 2002: 10; Желтухина 2004: 132].

Выделение данных типов является важным этапом на пути развития теории дискурса, однако, как отмечает И. В. Силантьев, опираясь на мысли М. Пешё, «всякий дискурс – в силу того, что существует и функционирует в системе других дискурсов – отражает в своем «телесном» составе, в репертуаре своих, в том числе возможных высказываний, – другие и многие дискурсы, и следы этих отражений мы обнаруживаем в текстах» [Силантьев 2006: 31].

Очевидно, что степень выраженности данного признака в том или ином дискурсе может быть различной. Если говорить о дискурсе СМИ, то для него проблема дискурсных взаимодействий оказывается весьма значимой в силу возможности отражения в нем всех других видов коммуникации. На эту особенность дискурса СМИ не раз указывали многие исследователи [Александрова 2002; Батурина 2004, Каравичева 2005, Карасик 2004, Лысакова 2005, Малычева 2001, Русский язык 2000, Стернин 2003].

Специфика дискурса СМИ связана с наличием в нем обоих полюсов: и институциональности, и персональности. Полюс институциональности соотносится с различными аспектами деятельности СМИ, которые предстают как некая гипер-фабрика производства и распространения общественно значимой информации и в которых работают, скорее, не авторы, а технологи дискурсов – новостного, рекламного, развлекательного, политического и др. [Силантьев 2006: 35]. Полюс персональности соотносим с творчеством журналиста-автора как некоей проникновенной духовно-публицистической деятельностью, в рамках которой журналист – это полнокровный автор и писатель, нередко при этом совмещающий журналистику с авторством в художественной литературе или литературной критике [Силантьев 2006: 34 – 35]. Думается, что именно на полюсе персональности и обнаруживаются значимые аспекты взаимодействия художественного и масс-медиального дискурсов.

Взаимосвязанность и взаимообусловленность данных форм общения является генетической и особенно показательна в отношении нашей страны. Как отмечают современные исследователи дискурсивной деятельности СМИ, в качестве ведущей функции в рамках масс-медиа выступает коммуникативно-когнитивная функция [Кубрякова 2004а]. Специфика ее заключается, с одной стороны, в ориентации на массового адресата, общение с которым, по сути, носит односторонний характер, а с другой – в распространении «особым образом препарированной, обработанной и сиюминутной информации» [Кубрякова 2004а: 155]. В России в силу особенностей ее культурно-исторического развития данная функция первоначально была возложена именно на художественную литературу. А. Герцен в своей работе «О развитии революционных идей в России» писал: «У народа, лишенного общественной свободы, литература – единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести. Влияние литературы в подобном обществе приобретает размеры, давно утраченные другими странами Европы» [Герцен 1964: 339]. Это утверждение, по справедливому замечанию И. В. Кондакова, можно считать «своего рода символическим эпиграфом к истории русской классической культуры XIX века» [Кондаков 2005: 394]. Еще одной знаковой для истории России мыслью, но уже в XX веке, является, на наш взгляд, цитата из поэмы Е. Евтушенко «Братская ГЭС»: Поэт в России – больше, чем поэт.

Другими словами, для истории культуры России, взятой как целое, литература – в силу специфически стесненных общественно-политических условий развития – выполняет миссию нескольких составляющих культуры одновременно (философии, морали, религии, публицистики и др.). За счет способности метафорически, иносказательно говорить то, о чем нельзя сказать прямо, буквально, она может непосредственно служить гласности в обществе в своей основе безгласном [Кондаков 2005: 394], примером которого до недавнего времени являлась наша страна. С другой стороны, за счет этой же способности метафорического моделирования действительности посредством художественных образов литература может быть формой пропаганды определенных политических взглядов, способом идеологизации сознания (иллюстрациями в данном случае являются, например, пропаганда идеологически маркированных художественных текстов во времена существования СССР, политическая мемуаристика нашего времени и др.).

Хотя тоталитаризм советской эпохи и абсолютная монархия царской России ушли в прошлое, подобная идеологическая корреляция художественной литературы и СМИ продолжает существовать, но в менее ярко выраженной форме. И для текстов масс-медиа, и для художественного дискурса возможен социальный заказ с целью утверждения или разрушения стереотипов, создания или разо­блачения социально-политических мифов, критического осмысления и ин­терпретации прошлого с проекцией в настоящее, формирова­ния определенной ценностной картины мира [Шейгал 2004: 30; Желтухина 2004: 138].

Другой аспект взаимодействия художественного дискурса и дискурса СМИ – социопрагматический. Н. Д. Арутюнова отмечает, что прагматическое значение речевого акта чувствительно как к говорящему субъекту, хотя бы даже и «параметризированному», так и фактору адресата [Арутюнова 1981: 357]. В этом смысле художественный дискурс и дискурс СМИ также обнаруживают некоторые точки пересечения. Например, по отношению к авторству на шкале «индивидуальность – коллективность» первый занимает одну из полярных позиций, ибо автор художественного произведение всегда индивидуален (даже если их несколько) и значим для читателя. В этом смысле художественный дискурс противопоставлен таким формам институционального общения, где автор текста не обозначен, ибо он не важен и чаще всего является коллективным (например, политические листовки, правовые акты, медицинские рецепты и др.). Дискурс СМИ в данном случае занимает промежуточную позицию, и авторство в нем определяется как индивидуально-коллективное [Сухорукова 2004: 106 – 107], т. к. в создании текстов массовой коммуникации участвует как целая организация (институт), включающая определенное количество людей, представляющих общие интере­сы, так и отдельная творческая личность – журналист. Адресат СМИ, в свою очередь, традиционно характеризуется как массовый, т. е. количественно неопределенный, неоднородный, анонимный, рассредоточенный [Волков 2003, Костомаров 1971, Сухорукова 2004, Чудинов 2001]. Думается, что подобная характеристика в принципе применима и к адресату художественных произведений, ибо, как отмечает В. А. Лукин, «функциональная неопределенность художественного текста не обусловливает никаких конкретных черт получателя» [Лукин 2005: 357]. В качестве подтверждения этой мысли можно привести слова К. Г. Паустовского: «Но в конце концов я пишу для всех, кто захочет прочесть написанное мною» (цит. по [Лукин 2005: 358]). Перечисленные характеристики адресата непосредственно учитываются создателями медиа-текстов. В отношении же художественного творчества степень их актуализированности определяется популярностью и многотиражностью того или иного произведения, получая особенно яркое выражение в современной массовой литературе, «не требующей особого литературно-художественного вкуса и эстетического восприятия и доступной разным возрастам и слоям населения, независимо от их образования» [Современная 2005: 213].

Пересечение дискурса СМИ с художественным в социопрагматическом аспекте обнаруживается также и в реализуемой ими функции воздействия. В современной психологии под воздействием понимается «информационные изменения в одной системе при ее взаимодействии с другой системой, которая передает информацию в форме сигналов, ориентирующих систему о смысле и значении сообщений» [Еникеев 2002: 33]. Психолингвистика в рамках теории воздействия оперирует понятием речевого воздействия, имеющим широкую и узкую трактовку. В первом случае речевое воздействие определяется как любое речевое общение, взятое в аспекте его целенаправленности, целевой обусловленности, которая адекватно описывается схемой субъект объект [Леонтьев 1997: 256, Тарасов 1990: 5]. Во втором – как «речевое общение в системе средств массовой информации или агитационном выступлении» [Тарасов 1990: 5], где существенное значение приобретает понятие суггестивности. Под суггестивностью в данном случае следует понимать «процесс воздействия на психику адресата, на его чувство, волю и разум, связанный со снижением сознательности, аналитичности и критичности при восприятии внушаемой информации» [Желтухина 2003: 21].

Сопряженность художественного дискурса и дискурса СМИ при расширительной трактовке речевого воздействия очевидна, т. к. и для художественного творчества, и для масс-медиальной деятельности характерна целенаправленность, обусловленная стремлением не только познать объекты реальной действительности, но и выявить их значение, т. е. отнести к ценности [Сметанина 2002: 16 – 17]. При этом, попадая в ценностно-осмысляющую сферу, журналистика смыкается в ней с художественным деятельностью, ибо, как справедливо отмечает С. И. Сметанина, опираясь на работы философа М. С. Кагана, результат художественного творчества и явления реальной действительности измеряются сходными ценностными мерками – эстетическими и нравственными, политическими и религиозными, экзистенциальными [Сметанина 2002: 20].

Необходимо отметить, однако, что функция воздействия одновременно и объединяет тексты СМИ и художественной литературы, и разделяет их, что объясняется ее различной природой и проявляется как в формах осуществляемого воздействия, так и его целях. Если говорить о формах, то следует обратить внимание на различные способы выражения авторской позиции в данных дискурсах. Позиция автора-публициста обычно (хотя и не всегда) выражается прямо, открыто. Позиция же автора-художника обычно проявляется в сложной и нередко многоплановой речевой и композиционной структуре художественного произведения [Смелкова 2000: 92]. Говоря о целях, необходимо отметить, что в дискурсе СМИ речевое воздействие выступает в качестве социально ориентированного общения и «предполагает изменение в социально-психологической и социальной структуре общества или стимуляцию прямых социальных действий через воздействие на психику членов данной социальной группы или общества в целом» [Леонтьев 1997: 256]. В художественном дискурсе, в силу принадлежности его текстов сфере искусства, функция воздействия сопряжена с эстетическим наслаждением, с возникающими у адресата эмоциями не только по поводу содержания произведения, но и в связи с его формой [Выготский 1987: 33, 37]. Л.С. Выготский в своей работе «Психология искусства» писал, что «всякое произведение искусства естественно рассматривается психологом как система раздражителей, сознательно и преднамеренно организованных с таким расчетом, чтобы вызвать эстетическую реакцию» [Выготский 1987: 27].

Второй, более узкий подход, акцентируясь лишь на СМИ, выводит художественную литературу за рамки теории речевого воздействия, оставляя право изучения специфики ее воздействующей силы за психопоэтикой. Однако, как отмечает С. И. Сметанина, при реализации ценностно-осмысляющей и в связи с этим воздействующей функции масс-медиальная деятельность не только коррелирует с художественной, но и сама опирается на нее, на ее творческие ресурсы, в результате чего и осуществляется воздействующая функция прессы: реальное событие получает ценностные, эмоционально-образные коннотации [Сметанина 2002: 18]. Другими словами, речевое воздействие в СМИ, будучи социально ориентированным, стилистические ресурсы своей, зачастую суггестивной, силы черпает именно из художественной сферы. При этом в качестве воздействующего начала выступает текст во всей полноте своих языковых и содержательных характеристик [Леонтьев 1997: 258].

Исследуя специфику речевого воздействия в СМИ, М. Р. Желтухина замечает, что свойственная масс-медиальному дискурсу глобальная коммуникативная интенция оказа­ния речевого воздействия стратифицируется на ряд частных микроинтенций, обусловливая тем самым существование весьма мощной и разветвленной жанровой системы данного дискурса, включающей тексты различной жанровой природы [Желтухина 2004: 134]. При жанровой дифференциации масс-медиального дискурса особую значимость приобретает коммуникативный подход. В его основе лежит разработанная М. М. Бахтиным теория речевых жанров, согласно которой «тематическое содержание, стиль и композиционное построение неразрывно связаны в целом высказывания и одинаково определяются спецификой данной сферы общения » [Бахтин 1986а: 428, курсив наш]. В связи с этим с позиций коммуникативной лингвистики жанр трактуется как специфическая динамичная модель структурно-композиционной и языковой организации некоторой коммуникативной разновидности текстов с экстралингвистической основой, отождествляемая с текстом (см. [Желтухина 2004: 133 – 134]). При этом в качестве критерия, жанрово дифференцирующего масс-медиальный дискурс, выделяется доминирующая в речевом акте коммуникативная интенция. Являясь основой текстообразования, она задает формально-структурный и содержательно-смысловой объем жанров языка СМИ и, получив воплощение в тексте, определяет функциональную на­правленность речевого (текстового) общения [Желтухина 2004: 134].

Традиционно выделяются три груп­пы жанров СМИ: информационные, аналитические, худо­ жественно-публицистические [Смелкова 2000: 152], – отличающиеся доминирующим в них коммуникативным намерением информирования или воздействия, что, в свою очередь, определяет различные способы моделирования внеязыковой действительности, различное соотношение в них экспрессии и стандарта [Костомаров 1971: 61].

Очевидно, что корреляция масс-медиального дискурса и дискурса художественной литературы наиболее отчетливо обнаруживается в области художественно-публицистических жанров, в которых преобладает эмоционально-образное воздействие на адресата и тесно переплетаются черты публицистики и художественности. К ним традиционно относятся очерк, фельетон, памфлет, пародия [Смелкова 2000: 240]. Менее выражено, но также весьма значимо взаимодействие художественного и масс-медиального дискурсов в сфере аналитических жанров, органично соединяющих анализ и оценку описываемых фактов и явлений и призванных прежде всего воздействовать на читателя, убедить его в правильности авторской позиции. Среди них выделяются статья, отчет, обозрение, рецензия [Смелкова 2000: 208]. Для информационных жанров использование тех или иных средств художественной выразительности в целом не характерно, ибо они имеют основной целью сообщить читателю о том или ином факте, событии [Клушина 2003: 269]. Данная жанровая классификация по ведущей функции и используемым стилистическим ресурсам является традиционной и устоявшейся. Однако Г. Я. Солганик, исследуя особенности языка и стиля современной газеты, говорит о наметившейся тенденции к исчезновению с ее страниц некоторых жанров (очерка, фельетона, передовой статьи), упразднению жанровых перегородок, синтезированию различных жанров [Солганик 2003: 264].

Применяя полевый подход к изучению жанровой специфики дискурса СМИ, М. Р. Желтухина выделяет центр, где располагаются прототипные жанры, и периферию, которую со­ставляют маргинальные жанры, отличающиеся неоднородной природой в си­лу своего расположения на стыке разных типов дискурса [Желтухина 2004: 132]. Художественный дискурс обнаруживает пересечение с масс-медиальным дискурсом в таких периферийных для последнего литературных жанрах, как мемуары, документальная проза, ирониче­ская поэзия, памфлет, в некоторых фольклорных жанрах (анекдот, частушки) и др. [Желтухина 2004: 137 – 138; Шейгал 2000: 30]. Подобные собственно художественные тексты также оказываются представленными в печатных СМИ, например, в виде специальной литературной полосы в газете. Но даже в тех изданиях, которые в силу своей четко выраженной тематики (экономической, спортивной и др.) никогда не публикуют отрывков из художественной прозы или стихов, довольно часто в заголовках или текстовых массивах встречаются различного рода отсылки к литературным или иным (песенным, кинематографическим и т. д.) источникам [Прозоров 2004: 122].

Обнаруживаемая в текстах масс-медиа художественность в виде активного использования различных вербальных единиц, апеллирующих к «культурной памяти» адресата, способствующих персонализации институционального типа дискурса и называемых в данной работе прецедентными феноменами, обусловлена, с одной стороны, способностью последних эффективно реализовывать значимую для СМИ функцию воздействия, а с другой – тесной связью современной журналистики с лидирующим в художественной литературе направлением – постмодернизмом [Сметанина 2002: 78 – 79]. Данное понятие, однако, зачастую определяют не только как метод художественного творчества, но и более широко – как тип мышления и познания, свойственный современному обществу [Анненкова 2006, Денисова 2003, Ильин 1999, Мансурова 2002, Сковородников 2004]. Впервые термин постмодернизм был введен в научный лексикон Ж.-Ф. Лиотаром в книге «Состояние постмодерна», вышедшей в 1979 году. В. Л. Мансурова указывает, что позднее в трудах других западных теоретиков (Ж. Бодрийара, Ж. Делеза, Ф. Гваттари, У. Эко, А. Крокера, Д. Кука) культура постмодерна получила такие определения, как гетерогенность, легитимность существования разнообразных точек зрения на одни и те же явления, при этом в качестве основания для создания образов реальности провозглашались фрагментарность, децентрация, контекстуальность, ирония, симуляция. Знаковой моделью этого метода становится симулякр – «набор образов» действительности, свободный для интерпретации, что, в свою очередь, позволяет разрешить противоречие между «высокой» и «низкой», коммерческой культурой, создав новый тип текстов, унифицированных способом и формой подачи материала. Транслируя симулякры постмодерна, СМИ не могли избежать экспансии его методов и средств выразительности [Мансурова 2002: 118 – 119].

Последнее утверждение позволяет говорить еще об одном весьма значимом аспекте взаимодействия СМИ и художественной литературы – методологическом, ядерным компонентом которого является категория интертекстуальности, ибо, по мысли Н. А. Кузьминой, «locus topicus работ, посвященных поэтике постмодернизма, можно считать размышления об интертексте и интертекстуальности» [Кузьмина 2004: 19]. Будучи доминантной составляющей поэтики постмодернизма, интертекстуальность становится яркой приметой и современных медиа-текстов [Сковородников 2004, Сметанина 2002].

Необходимо отметить, что сам термин интертекстуальность не имеет общепринятой трактовки (см. обзоры в [Кузьмина 2004, Денисова 2003, Канныкин 2003, Тростников 2001, Ямпольский 2003]), ибо самое общее (и самое первое) определение интертекстуальности как свойства любого текста вступать в диалог с другими текстами, принадлежащее школе Р. Барта – Ю. Кристевой, является, по справедливому замечанию Н. А. Кузьминой, слишком расширительным и «может быть лишь философской основой для более конкретных и потому более пригодных для целей лингвистического анализа определений» [Кузьмина 2004: 19]. В связи с этим Н. А. Кузьмина предлагает определить интертекстуальность как маркированную определенными языковыми сигналами «перекличку» текстов, их диалог [Кузьмина 2004: 20]. Принимая в целом данное определение, мы, вслед за Ж. Женнетт, У. Бройхом и М. Пфистером, интертекстуальность будем понимать несколько шире: не только как «перекличку» текстов, их диалог, но и вообще « соприсутствие» в одном тексте двух или более текстов (см. [Ильин 1999: 208]).

Следует отметить, что различные проявления интертекстуальности известны с давних времен и любое произведение, начиная с античной словесности, можно рассматривать как результат столкновения оригинальности и традиционности, противоречивого стремления к новому и к устоявшимся формам литературной и культурной памяти, которые воспринимаются и активизируются как норма [Денисова 2003: 25]. Возникновение же соответствующих термина и целой теории именно во второй половине XX века (в 1967 году термин «интертекстуальность» был введен Ю. Кристевой в работе «Бахтин, слово, диалог, роман» (см. [Кристева 1995]) связано, с одной стороны, со значительно возросшей доступностью произведений искусства, массовым образованием, развитием средств массовой коммуникации и распространением массовой культуры [Интертекстуальность / http], а с другой – со стремлением изучать динамику культур, их диалогичность, и шире – со стремлением определить мироощущение современного человека [Денисова 2003: 16].

Основанная на идее М. М. Бахтина о диалогичности художественного творчества, представлении о тексте «как своеобразной монаде, отражающей в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы» [Бахтин 1986б: 475], и разработанная представителями постстуртурализма (Ю. Кристевой, Р. Бартом, Ж. Дарридой и др.) теория интертекстуальности получает довольно широкое распространение в конце XX – начале XXI веков и служит методологической основой для изучения не только художественных текстов [Безруков 2005, Воскресенская 2004, Зверькова 2004, Леонтьев 2001, Петрова 2005, Прохорова 2003, Ревякина 2004, Сатретдинова 2004, Стырина 2005, Фатеева 1997, 2000, Шилина 2004], но и научных [Казаева 2003, Королева 2004, Кузьмина 1999, Михайлова 1999, Чернявская 1995, 2000], масс-медиальных [Аникина 2004, Казаева 2003, Костыгина 2003, Сандалова 1998, Терских 2003, Ускова 2003], рекламных [Ерофеева 2007, Кушнерук 2006, Прохорова 2005], политических [Чудинов 2003а, Гудков 2003а], кинематографических [Ямпольский 2003], юмористических [Шмелев 2007, Шмелева 2004] и др. в рамках того или иного дискурса. Современные исследователи изучают «текст в тексте», который Ю. М. Лотман определил как «специфическое риторическое построение», когда «различие в закодированности разных частей текста делается выявленным фактором авторского построения и читательского восприятия текста». При этом «обостряется момент игры в тексте <…> подчеркивается его игровой характер: иронический, пародийный, театрализованный и т. д. смысл» [Лотман 1992: 210 – 211].

Г. В. Денисова утверждает, что «страсть к цитированию, обостренное внимание к языковой игре, принцип диалогичности наряду с общим духом травестирования и пародийного остранения свойственны в целом лингвокультурному поведению русских на современном этапе, когда постмодернистская эстетика по-настоящему стала mainstream » [Денисова 2003: 29]. С. И. Сметанина, детально исследуя особенности медиа-текста в системе культуры, активное использование интертекстуальных элементов в текстах СМИ объясняет усталостью современного человека от культурного наследия, побуждающего только к тому, чтобы отыскивать уже готовые и освоенные культурой формы и вплетать их в коммуникативный акт [Сметанина 2002: 95], а также потенциальной возможностью данных единиц интеллектуализировать изложение, формировать новые смыслы, своеобразно вводя событие текущей жизни в общеисторический и культурный контекст [Сметанина 2002: 123].

Расширение теории интертекстуальности, вовлечение в круг изучаемых ею проблем вопросов, не связанных напрямую со спецификой художественного творчества, обусловило возникновение и активное развитие теории прецедентности, в задачи которой входит изучение вербальных феноменов, «обеспечивающих культурную преемственность и культурную континуальность в дискурсах различного типа» [Попова 2004].

Очевидно, что концепция интертекстуальности естественным образом соприкасается с проблематикой прецедентности, ибо в обоих случаях речь идет об единицах, отсылающих к явлению, которое осознается как артефакт и принадлежит контексту, находящемуся за пределами данного текста [Дымарский 2004: 55]. В качестве признака, позволяющего отграничить прецедентность как лингвистическую категорию от интертекстуальности, М. Я. Дымарский предлагает считать то, что использование прецедентных феноменов не является случайным, оно всегда интенционально и актуализирует оппозицию «свое-чужое», в то время как интертекстуальность осмысляется в качестве онтологического свойства художественной литературы, которое может проявляться независимо от воли автора [Дымарский 2004: 55]. Думается, однако, что данный критерий, если и возможный, то отнюдь не определяющий, ибо употребление прецедентных феноменов тоже далеко не всегда интенционально окрашено [Алексеенко 2003, Бирюкова 2005, Красных 2003, Супрун 1995]. К тому же, как отмечает Н. С. Бирюкова, в тексте не всегда достаточно маркеров для определения намеренности / ненамеренности того или иного словоупотребления [Бирюкова 2005: 36]. В связи с этим мы, вслед за С. Л. Кушнерук, рассматриваем прецедентность как одну из сторон в исследовании феномена интертекстуальности, связанную с выявлением национально-культурной специфики коммуникации, анализом тех элементов, которые составляют общенациональную часть в сознании взаимодействующих субъектов [Кушнерук 2006: 27]. Данное утверждение позволяет исследовать прецедентные феномены в качестве материализованных знаков интертекстуальности, тезаурусных форм ее существования [Аникина 2004, Бабенко 2004, Денисова 2003, Феномен прецедентности 2004], обладающих особой культурной значимостью и осуществляющих взаимодействие как целых культур, так и отдельных дискурсов и текстов (в нашем случае – газетно-публицистических и художественных).

1.2. Прецедентные феномены с позиций когнитивной лингвистики и лингвокультурологии

Осознание человеком себя «мерой всех вещей», ознаменовавшее рубеж тысячелетий, привело к возникновению принципиально новой научной парадигмы и задало новые векторы в развитии различных научных дисциплин, в том числе и лингвистике. Формирование антропоцентрической парадигмы обусловило исследование языка, с одной стороны, как средства получения, обработки и хранения информации (когнитивная лингвистика), а с другой стороны, как выразителя культуры нации, особого национального менталитета (лингвокультурология). На этих двух аспектах в изучении прецедентных феноменов мы последовательно и остановимся в данной части работы.

В силу своей междисциплинарности когнитивная лингвистика обнаруживает тесную связь с психологией вообще и когнитивной психологией в частности. Объектом изучения последней является то, «как люди получают информацию о мире, как эта информация представляется человеком, как она хранится в памяти и преобразуется в знания и как эти знания влияют на наше внимание и поведение» [Солсо 1996: 28]. Специфика когнитивной лингвистики связана с изучением языка как общего познавательного механизма, как когнитивного инструмента – системы знаков, играющих роль в репрезентации (кодировании) и в трансформировании информации [Кубрякова 1996: 53]. При этом центральная задача данного лингвистического направления видится в «описании и объяснении языковой способности и/или знания языка как внутренней когнитивной структуры и динамики говорящего-слушающего, рассматриваемого как система переработки информации, состоящего из конечного числа самостоятельных модулей и соотносящая языковую информацию на различных уровнях» [Кубрякова 1996: 53]; в изучении роли языка «как «упаковки» знания [Кубрякова 2004б: 44].

Другими словами, когнитивная лингвистика «занимается как репрезентацией собственно языковых знаний в голове человека и соприкасается с когнитивной психологией в анализе таких феноменов, как словесная или вербальная память, внутренний лексикон, а также в анализе порождения, восприятия и понимания речи, так и тем, как, в каком виде вербализируются формируемые человеком структуры знания» [Кубрякова 1996: 54]. Таким образом, когнитивная лингвистика вносит значительный вклад в сложнейшую область исследования, связанную с описанием мира и созданием средств такого описания.

Как любая другая наука, когнитивная лингвистика неоднородна в своем содержании, обнаруживая разнообразие тем и направлений (см. [Болдырев 2001]). Для нас наибольший интерес представляет когнитивная семантика, основные положения которой разрабатывались американскими учеными Ч. Филмором, Дж. Лакоффом, М. Джонсоном, Дж. Тейлором в связи с изучением процессов концептуализации и категоризации мира, метонимичности и метафоричности мышления. Они заявили о том, что концепты играют центральную роль в определении реалий повседневной жизни: управляют человеческим мышлением, структурируют наши ощущения, поведение, отношение к другим людям. Одним из способов изучения того, как это происходит, является «наблюдение за особенностями функционирования языка», ибо «коммуникация основывается на той же концептуальной системе, которая используется и в мышлении, и в деятельности» [Лакофф, Джонсон 2004: 25].

Данное направление, опирающееся на школу лингвистической семантики, получило активное развитие в отечественном языкознании и представлено в работах Н. Д. Арутюновой [1987], А. Н. Баранова [1997], [2007], Н. Н. Болдырева [2001], [1988], В. Н. Телия [1986], А. П. Чудинова [2001], [2003] и др. Когнитивный подход к изучению прецедентных феноменов характерен для исследований В. В. Красных [2001, 2000], Д. Б. Гудкова [2003], И. В. Захаренко [1997, 2000], Л. А Шестак [1999], О. В. Лисоченко [2002] и др.

Прецедентные феномены интересны лингвистам, работающим в рамках когнитивной парадигмы, прежде всего тем, что данные единицы принадлежат вербальному уровню, а стоящие за ними представления – концептуальному уровню сознания, ибо за любым прецедентным феноменом обнаруживается комплекс лингвистических и феноменологических когнитивных структур [Красных 2003]. Активное исследование прецедентных единиц, их классификация и определение места среди других лингвистических феноменов осуществляется в отечественном языкознании группой московских лингвистов во главе с В. В. Красных, Д. Б. Гудковым, И. В. Захаренко. Ими дано общее определение исследуемых единиц, в основе которого лежит дефиниция, предложенная Ю. Н. Карауловым для прецедентных текстов: «(1) значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностный характер, т. е. хорошо известные и широкому кругу данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие (3), обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личностив познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный хпрактер, т. » [Караулов 1987: 216, Красных и др. 1997: 64]. Сам термин «прецедентные феномены» и приведенное определение активно используются в лингвистических исследованиях, но первый при этом имеет различные варианты (об этом более подробно см. в п. 1.3), а второе, сохраняя основное содержание, подвергается некоторым уточнениям.

Вносимые исследователями уточнения связаны со стремлением наиболее точного описания критериев отнесения той или иной единицы к разряду прецедентных феноменов, т. е. их категориальных признаков. В связи с этим необходимо остановиться на самом понятии прецедентности. Согласно определению, данному в «Советском энциклопедическом словаре», прецедент представляет собой «случай, имевший место ранее и служащий примером или оправданием для последующих случаев подобного рода» [СЭС 1988: 1057]. Следовательно, прецедент является «неким фактом», которому присущи такие признаки, как эталонность и императивность. Согласно данному определению, к числу прецедентов можно отнести «образцовые факты, служащие моделью для воспроизводства сходных фактов, представленные в речи определенными вербальными сигналами, актуализирующими стандартное содержание, которое не создается заново, но воспроизводится» [Гудков 2003: 105]. В таком случае в разряд прецедентов включаются и такие единицы, как клише, штампы, стереотипы и т.д. Однако прецедентные феномены как особого рода прецеденты имеют дополнительный критерий выделения – когнитивную (эмоциональную и познавательную) значимость, которой могут не обладать другие виды прецедентов.

Еще один важный момент, касающийся прецедентности как лингвистической категории, связан с возможностью ее широкой или узкой трактовки. В первом случае в состав прецедентных феноменов возможно включение фразеологизмов, пословиц, крылатых слов и выражений на основании их когнитивной и / или эстетической значимости и клишированности. Термин клише, означающий «готовые, воспроизводимые единицы языка» [Рождественский 1970], был предложен еще в начале прошлого столетия французской лингвистикой и стал основой разрабатываемой отечественными филологами общей теории клише, границы материала которой обозначил Г. Л. Пермяков – «от поговорки до сказки» [Пермяков 1970]. Понимание же прецедентности не только как воспроизводимости, клишированности вербальных единиц, но и как наличие прототипа^[1], существование изначального образа [Красных 2003] исключает, например, фразеологизмы, пословицы и поговорки из состава прецедентных феноменов, ибо они не имеют установленного источника. Данный вопрос пока не получил однозначного решения в лингвистике. Известно, что стоящие за пословицами представления тоже имеют прототипический характер, но более архаичный, чем у крылатых выражений. К тому же многие известные цитаты со временем приобретают пословичный характер, оставаясь книжными по происхождению. Это позволяет некоторым исследователям включать пословицы (и даже фразеологизмы), не имеющие определенного текстового источника, в число прецедентных феноменов [Анисимова 2004, Ворожцова 2006, Красных 2003, Лаенко 2004, Милосердова 2004 и др.]. В данной работе анализируются все имеющиеся в картотеке примеры употребления прецедентных феноменов с литературной источниковой сферой независимо от степени их автономности (крылатизации) по отношению к тексту-источнику.

Статус прецедентных феноменов, по мнению Д. Б. Гудкова, может быть присвоен также только таким прецедентам, которые, будучи когнитивно значимыми, имеют вербальное выражение [Гудков 2003: 104–105], в отличие, например, от широкого понимания прецедентного текста Ю. Н. Карауловым [Караулов 1987], включающим в его разряд и несловесные тексты (произведения музыки и живописи). Думается, что в данном случае можно говорить о культурно значимом прецеденте, который может иметь вербальное или невербальное выражение. Мы обращаемся только к вербальным способам введения прецедентного феномена в дискурс.

Еще одно уточнение касается степени знакомства представителей того или иного лингвокультурного сообщества с прецедентной единицей. Давая определение прецедентным феноменам, В. В. Красных пишет о том, что они должны быть хорошо известны всем представителям национально-лингво-культурного сообщества [Красных 2003: 170, курсив наш]. Однако данный критерий, по мнению Е. А. Нахимовой, «выводит за пределы рассматриваемой категории множество фактов, которые В. В. Красных и Д. Б Гудков рассматривают в качестве прецедентных феноменов» [Нахимова 2004: 169], подтверждением чему служит проведенное ею пилотажное анкетирование. Другое уточнение, внесенное В. В. Красных, также вызывает некоторые сомнения. Оно касается частотности использования прецедентных феноменов. Предложенное Ю. Н. Карауловым «обращение к которым возобновляется неоднократно», заменяется на «обращение (апелляция) к которым постоянно возобновляется» [Красных 2003: 170]. Как пишет Е. А. Нахимова, «в этой формулировке тоже проявляется излишний максимализм», т. к трудно определить, какое количество фиксаций и в каких текстах можно считать «постоянным возобновлением», и «даже одного случая фиксации «чужого слова» в тексте достаточно для того, чтобы квалифицировать этот случай как использование прецедентного феномена» [Нахимова 2004: 172], особенно если речь идет о текстах массовой информации, созданных с учетом неоднородности читающей их публики.

Согласимся с С. Л. Кушнерук в том, что критические замечания в отношении существующего определения прецедентных феноменов «нисколько не умаляют очевидных достоинств активно развивающейся в отечественной лингвистике теории, а, скорее, свидетельствуют о нарастающем интересе ученых к обсуждаемой филологической проблеме и стремлении прийти к однозначности терминологии» [Кушнерук 2006: 25].

Принимая во внимание имеющиеся поправки, в качестве рабочего мы используем следующее определение: прецедентные феномены – это имеющие вербальное выражение единицы, известные значительной части представителей лингвокультурного сообщества; актуальные в когнитивном (познавательном и эмоциональном) плане; обращение к которым обнаруживается в речи представителей того или иного лингвокультурного сообщества [Красных 1997, Нахимова 2004].

Представляя собой один из способов хранения и передачи информации, прецедентные феномены соотносятся (но не отождествляются) с другими структурами знания, изучаемыми в рамках когнитологии, такими, как сценарии, фреймы, слоты и т. п. (см., например, определение данных терминов в [Кубрякова 1996]). Как отмечает Д. Б. Гудков, «при оперировании всеми этими понятиями речь идет о «динамических» моделях, об определенных алгоритмах восприятия, редукции, схематизации, иерархизации и актуализации поступающей информации» [Гудков 2003: 110]. Данные замечания являются яркой иллюстрацией одного из постулатов когнитивной семантики, сформулированных А. Н. Барановым, Д. О. Добровольским, а именно – постулата о множественности воплощения когнитивных структур в языке, согласно которому «когнитивные структуры не обязательно привязаны к определенному языковому знаку» [Баранов 1997: 16]. Другими словами, результатом действия сходных когнитивных процессов могут быть различные по своей лингвистической природе знаки. Так, например, представление о ком-то как весьма недалеком, глупом может на вербальном уровне репрезентироваться как посредством метафорического осмысления концепта дуб, так и посредством употребления прецедентного имени Митрофанушка. При этом и метафоры, и прецедентные феномены обнаруживают много общих черт, главной из которых является способность концептуализации и категоризации мира, являющихся ядром классификационной, познавательной деятельности [Болдырев 2001: 22]. Это позволяет, например, некоторым исследователям регулярно воспроизводимые метафорические модели относить к числу прецедентных феноменов [Кузьмина 2004] или рассматривать последние в качестве особой разновидности метафоры [Бейн 2006, Чудакова 2005]. Однако специфика прецедентной номинации и характеризации, по сравнению с метафорической, заключается в том, что метафора представляет собой «динамическую» модель обработки информации, а прецедентные феномены, с одной стороны, тоже «динамичны», т. к. «задают модели обработки, оценки поступающей информации и ее сопоставления с уже имеющейся» [Гудков 2003: 112], а с другой стороны – «статичны», ибо сами являются результатом определенных когнитивных операций (редукции, минимизации и др.). В связи с этим у лингвокогнитивистов появляется потребность в исследовании специфики прецедентных феноменов, определении их как особых когнитивных структур. Подобный статус изучаемых нами единиц подтверждается также и наблюдениями видного отечественного психолингвиста А. А. Леонтьева, утверждавшего, что в языковом сознании носителя языка формально, но не психолингвистически, две словоформы могут соответствовать одной единице, одному «клише». Другими словами, формально кот ученый – то же, что талантливый художник. Но для носителя русского языка кот ученый выступает – благодаря Пушкину – как единое психолингвистическое целое [Леонтьев 1997: 93] и, согласно нашей терминологии, является прецедентным феноменом.

В. В. Красных для характеристики прецедентных феноменов в качестве особых единиц хранения информации предлагает понятие фрейм-структуры сознания – когнитивной единицы, формируемой клише / штампами сознания и представляющей собой «пучок» предсказуемых валентных связей (слотов), векторов направленных ассоциаций [Красных 2003: 289]. Существенными характеристиками данной структуры знания являются, с одной стороны, многосоставность, а с другой – цельность, т. е. возможность вербальной репрезентации какого-либо представления путем апелляции к различного рода прецедентным феноменам, тематически связанных между собой. Так, например, представление о человеке, который рассказывает о себе небылицы и деяния которого невозможны по определению, может быть вербализовано через употребление имени Мюнхгаузен, ибо оно имеет блок предсказуемых векторов ассоциаций. Вместе с тем данное имя связано с рядом «подвигов», совершенных его носителем (вывернул наизнанку волка, вытащил себя за волосы из воды вместе с конем и т. д.), за которыми стоят те же самые ассоциации и которые описаны в том же тексте [Красных 2003: 289].

В связи с этим в качестве отдельных единиц системы прецедентных феноменов В. В. Красных, Д. Б. Гудковым, И. В. Захаренко, Д. В. Багаевой выделяются прецедентное имя, прецедентное высказывание, прецедентная ситуация, прецедентный текст, которые не изолированы друг от друга, обнаруживают тесные связи, являясь фрейм-структурами сознания.

Прецедентное имя – индивидуальное имя, связанное или 1) с широко известным текстом, относящимся, как правило, к числу прецедентных (Обломов, Тарас Бульба), или 2) с ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная (Иван Сусанин, Колумб), имя-символ, указывающее на некоторую совокупность определенных качеств (Моцарт, Ломоносов).

Прецедентное высказывание – репродуцируемый продукт речемыслительной деятельности, законченная и самодостаточная единица, которая может быть или не быть предикативной, сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу. Прецедентным высказыванием может быть 1) цитата (в том числе и трансформированная, но узнаваемая), 2) название произведения, 3) полное воспроизведение небольшого по объему текста.

Прецедентная ситуация – некая «эталонная», «идеальная» ситуация с определенными коннотациями (ситуация предательства Иудой Христа).

Прецедентный текст – законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности, (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; обращение к нему многократно возобновляется в процессе коммуникации через связанные с этим текстом высказывания и символы (цитата, имя персонажа или автора, заглавие). К числу прецедентных относятся произведения художественной литературы («Евгений Онегин», «Бородино»), тесты песен («Ой, мороз, мороз…»), рекламы, политические и публицистические и др. [Гудков 2003: 106 – 108, Красных 1997: 64 – 65, Красных 2003: 172 – 173].

Добавим, что прецедентное имя и прецедентное высказывание относятся к числу вербальных, т. к. в «готовом» (вербальном) виде хранятся в сознании, а прецедентная ситуация и прецедентный текст – к числу вербализуемых, т. к. хранятся в виде инвариантов восприятия [Красных и др. 1997: 64 – 65].

Как утверждает В. И. Карасик, «языковое сознание членится на релевантные фрагменты осмысления действительности, которые имеют вербальное выражение и допускают этнокультурное, социокультурное и личностно-культурное измерения» [Карасик 2004: 6]. В связи с этим оказывается возможным и необходимым выделение нескольких уровней прецедентности и соответствующих каждому такому уровню типов когнитивно значимых прецедентов: национально-прецедентных феноменов (известных любому среднему представителю того или иного лингвокультурного сообщества), социумно-прецедентных (известных любому представителю того или иного социума: религиозного, профессионального и т. д.), автопрецедентов (релевантных для данной личности) [Гудков 2003: 103 – 104]. Данный ряд, однако, получает продолжение путем выделения еще одного, более глобального уровня – универсально-прецедентных феноменов, известных любому современному полноценному homo sapiens [Гудков 2003, Красных 2003]. В сфере нашего внимания оказываются преимущественно национально-прецедентные феномены, принадлежащие русскому культурному пространству, а также заимствованные из других культур, но актуальные для русской. Последние, как нам представляется, в некоторых случаях можно отнести к универсально-прецедентным. Однако экспликация их универсального характера представляется довольно сложной и требует подтверждения специальными исследованиями. Поэтому, как нам кажется, в данном случае корректнее говорить о транснациональных прецедентных феноменах, т. е. известных представителям национальных культур, которые располагают энциклопедическими знаниями, включающими также знания о других лингвокультурах [Банникова 2004: 36 – 37].

Еще один вопрос, возникающий при изучении прецедентных феноменов с позиций когнитивной лингвистики, связан с тем, в систему каких именно единиц, вербально выражаемых и отражающих содержание имеющихся у человека знаний и представлений, включаются данные феномены и какое место там занимают. В этом отношении весьма интересна предложенная В. В. Красных классификация, в которой прецедентные феномены рассматриваются в качестве так называемых ментефактов – основных элементов «содержания» сознания [Красных 2003]. Данные единицы неоднородны в своем составе, что обусловливает их членимость на знания, концепты и представления. Последние воплощаются в прецедентных феноменах, артефактах, духах (или бестиарии) и стереотипах. Критерием подобной классификации на первом этапе выступает шкала информативность – образность, а на втором – единичность или множественность, а также прототипичность (как наличие изначального «единичного» образа предмета) или ее отсутствие. Прецедентные феномены, таким образом, коннотативно маркированы, единичны и прототипичны. Изначально единичный образ, как пишет В. В. Красных, может иметь множество «масок» (дядя Степа – это и милиционер, и человек огромного роста), но при этом сам феномен не поддается тиражированию, он может только копироваться [Красных 2003: 155 – 157]. Другими словами, имеется «реально» существующий дядя Степа (как герой реально существующего художественного текста), и причем только один, обладающий определенным ореолом ассоциаций в сознании русского человека.

Данная классификация представляется весьма интересной в отношении прецедентных феноменов, позволяющей вписать их в систему содержательных элементов сознания, ментальных образов, но несколько неполной в отношении последних в целом. Возникает вопрос (возможно, прямо не связанный с темой данной работы, но важный при изучении языка с когнитивных позиций), где в этой классификации находятся (или должны находиться) близкие понятию прецедентных феноменов и уже упоминаемые нами метафоры, а точнее, регулярные метафорические модели (бесспорно являющиеся ментефактами). Очевидна и возможность дальнейшего членения знаний и концептов, о чем, в принципе, пишет и сама автор данной классификации.

Несколько иная точка зрения на соотношение прецедентных феноменов с другими единицами, которыми оперирует человек в процессе мышления и которые могут иметь вербальное выражение, представлена в исследованиях Г. Г. Слышкина [2000, 2004]. В данных работах прецедентные феномены рассматриваются как особого рода концепты – единицы, которые принадлежат сознанию, детерминируются культурой и опредмечиваются в языке [Слышкин 2000: 9]. При образовании большинства лингвокультурных концептов, как пишет Г. Г. Слышкин, действуют логические механизмы генерализации, заключающиеся в переходе от индиви­дуальных явлений, ситуаций, процессов к их отождествлению путем определе­ния общих признаков и абстрагирования от частностей. Другими словами, пре­обладающим типом концептов являются концепты классов (например, концепт «река» объединяет множество объектов, соответствующих классообразующим признакам «постоянный водный поток значительных размеров с естественным течением по руслу от истока до устья»). Однако существует группа концептов, ориентированных не на обобщение множества феноменов, а на утверждение уникальности и культурной значимости индивидуального объекта. Эти концеп­ты, по мнению ученого, обеспе­чивают мышление и коммуникацию средствами наглядности и иллюстративно­сти [Слышкин 2004: 116]. Ко второму виду концептов и относятся, по мысли исследователя, прецедентные тексты, формирующие прецедентную концептосферу. Специфика данного подхода к изучению прецедентных феноменов определяется тем, что в его основе лежит принцип исследования «от единицы культуры к единице языка» (Г. Г. Слышкин анализирует, например, структуру и особенности бытования в лингвокультуре концепта «Приключения Шерлока Холмса»), в отличие, например, от работ В. В. Красных, где реализуется принцип «от единицы языка к единице культуры». Для нашего исследования релевантным является второй из двух указанных подходов, хотя первый также представляется интересным и продуктивным. Но, думается, что ему все-таки предшествует путь «от единиц языка к единицам культуры», ибо статус прецедентности тому или иному тексту может быть присвоен только на основании факта обращения к нему представителей лингвокультурного сообщества.

Следует отметить, что для исследования прецедентных феноменов (как и других вербальных единиц) с лингвокогнитивных позиций характерна нерелевантность противопоставления лингвистического и экстралингвистического знания [Баранов 1997: 15], ибо весьма важным представляется изучение того комплекса ассоциаций, который стоит за прецедентным феноменом и формируется энциклопедическими знаниями (в нашем случае – литературными). Как отмечает А. П. Чудинов, в соответствии с общими представлениями когнитивной лингвистики язык – это единый континуум символьных единиц, не подразделяющийся естественным образом на лексикон, фразеологию, морфологию и синтаксис. Поэтому уровневые и структурные различия не отрицаются, но внимание исследователей сосредоточено на содержательных аспектах изучения рассматриваемого феномена [Чудинов 2003(б): 54].

С данным подходом к изучению прецедентных феноменов тесно связано представление о них как единицах, в значительной степени «насыщенных» культурной информацией и национально детерминирующих культурное пространство, способных выполнять «функцию «языка» культуры» [Маслова 2001: 30]. В этом смысле анализ специфики прецедентных феноменов коррелирует с лингвокультурологическими исследованиями, посвященными соотношению языка и культуры, ибо и язык, и культура являются знаковыми системами и как знаковые системы не могут не соприкасаться [Костомаров 2001: 37]. Язык при этом трактуется в качестве выразителя духа народа, особого национального менталитета. Менталитет, в свою очередь, понимается как «национальный способ восприя­тия и понимания действительности, определяемый совокупностью когнитивных стереотипов нации» [Попова, Стернин 2002: 45], «общая духовная настроенность, относительно целостная совокупность мыслей, верований, навыков духа, которая создает картину мира и скрепляет единство культурной традиции или какого-либо сообщества» [Гуревич, Шульман 1998: 25]. Подобный подход к изучению языка восходит к трудам В. фон Гумбольдта, по мысли которого, язык схватывает и лепит духовное качество народа – носителя языка, ибо «различие [языков] состоит не только в отличиях звуков и знаков, но и различных самих мировидениях» [Гумбольдт 1999: 319]. Как указывают В. Г. Костомаров и Н. Д. Бурвикова, «язык, используя свой код – материальные оболочки слова-понятия, крылатого выражения, пословицы, прецедентного текста и т. п., фиксирует духовный опыт человека в культурной сфере и транслирует этот опыт следующим поколениям, обеспечивая информационную преемственность» [Костомаров 2001: 37]. Изучению прецедентных феноменов и смежных с ними явлений с лингвокультурологических позиций посвящены работы Э. М. Аникиной [2004], С. В. Банниковой [2004], А. В. Исаевой [2001], В. Г. Костомарова и Н. Д. Бурвиковой [1994, 2001], В. В. Красных [2002], С. Л. Кушнерук [2004, 2006], В. А. Масловой [2001], Е. О. Наумовой [2004], С. К. Павликовой [2005], Г. Г. Слышкина [2000, 2004] и др.

Прецедентные феномены рассматриваются современными исследователями в качестве ядерных элементов культурного пространства, способных репрезентировать ментальность народа как плода духовной деятельности носителей национальной культуры разных поколений [Леденева 2004: 27], ибо мы познаем «мир» так, что культура наша включена в каждый акт познания-опыта [Лакофф. 2004: 94]. Представляя собой комплексный образец когнитивной обработки действительности и имея сущностную связь с фундаментальными ценностными ориентациями соответствующей лингвокультуры, прецедентные феномены активизируют «гетерогенные, гетероструктурные и гетерохронные сведения о мире, значимые для данной культуры» [Гришаева 2004: 32].

Центром культурного пространства и одновременно «местом» хранения прецедентных феноменов, по мнению исследователей, является когнитивная база – определенным образом структурированная совокупность знаний и представлений, которыми обладают представители того или иного лингвокультурного сообщества [Гудков 2003: 92]. При этом в когнитивной базе прецедентные феномены хранятся в свернутом виде, в виде «национально-детерминированных инвариантов восприятия «культурных предметов» [Гудков 2003: 98], в роли которых в нашем исследовании выступают художественные тексты и имена их авторов. Когнитивная база является «ядром» всех (индивидуальных и коллективных) когнитивных пространств, служит стержнем, «скрепляющим» их и предопределяющим национальную специфику культурного пространства в целом [Красных 2001: 7 – 8]. В связи с этим Л. И. Гришаева предлагает трактовать прецедентные феномены как культурные скрепы, сцепляющие отдельные культурные пласты и исторические эпохи в единую систему в синхронии и диахронии [Гришаева 2004: 15-46]. Знание прецедентных феноменов в таком случае можно рассматривать как показатель принадлежности к данной культуре, в то время как их незнание, наоборот, служит предпосылкой отторжения от соответствующей культуры [Караулов 1987: 216].

В этом смысле изучение прецедентных феноменов (выявление актуальных сфер-источников прецедентности, вербальных способов их репрезентаций и особенностей функционирования в определенном дискурсе и дискурсе русской языковой личности в целом) оказывается важным этапом на пути изучения национального языкового сознания, системного описания того, как отражается «русский мир и мировидение» в языке и дискурсе [Красных 2001: 6].

Таким образом, с позиций когнитивной лингвистики и лингвокультурологии прецедентные феномены можно охарактеризовать как единицы, которые требуют осмысления на трех уровнях: языка, сознания и культуры.

Как единицы языка прецедентные феномены:

– имеют словесное выражение;
– в процессе коммуникации не создаются заново, но возобновляются;
– могут видоизменяться (трансформироваться) в пределах сохранения опознаваемости.

Как единицы сознания:

– являются результатом определенных когнитивных операций (редукции, минимизации и др.), особым способом «упакованным» знанием;
– служат средством кодирования и трансформирования информации;
– задают модели обработки, оценки поступающей информации и ее сопоставления с уже имеющейся.

Как единицы культуры:

– характеризуются наполненностью некоторым знанием культурного характера;
– требуют соотнесения с другими текстами как фактами культуры;
– определяют специфику культурного пространства (см. [Гудков 2003, Костомаров 2001, Красных 2002, 2003]).

1.3. Аспекты исследования прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература» в лингвистической литературе

Будучи весьма сложными единицами, неоднородными по своему составу и выполняемым функциям, прецедентные феномены являются объектом исследования лингвистов с различных точек зрения и, как мы уже указывали, не имеют единого терминологического обозначения. Анализ соответствующей лингвистической литературы позволяет говорить, с одной стороны, о полисемичности самого термина прецедентный феномен. Под ним одновременно понимается и источник прецедентности, например, отдельная национальная культура, художественный текст, фильм, рекламный ролик и др., и средство актуализации данного источника, например, реальное или вымышленное имя, название произведения, цитата из него. С другой стороны, наблюдается использование различных терминов для обозначения сходных или даже одинаковых явлений. Единицы, называемые в данной и многих других работах прецедентными феноменами, могут именоваться и как прецедентные тексты [Караулов 1987; Наумова 2004; Семенец 2004; Сорокин 1987, 1993; Шестерина 2004], прецедентные высказывания [Костомаров 1994], прецедентные интексты [Саксонова 2001], реминисценции [Воронцова 2004], текстовые реминисценции [Алексеенко 2003, Супрун 1995], прецедентные текстовые реминисценции [Исаева 2001, Прохоров 2004], логоэпистемы [Костомаров 2001, Санг Хюунг 1998], прецедентные культурные знаки [Пикулева 2003]. Данный факт терминологического разнообразия вполне закономерен, ибо проблема прецедентности, по верному замечанию М. К. Поповой и В. Т. Титова, является одной из актуальных и одновременно дискуссионных проблем в современной филологии, далеко выходящей за рамки собственно лингвистического или литературоведческого анализа [Попова 2004: 9]. В связи с этим при анализе различных аспектов исследования прецедентных феноменов со сферой-источником «Литература» мы будем опираться и на работы, имеющие несколько отличную от нашей терминологическую базу, но посвященные исследованию схожих вербальных единиц.

Функциональная ориентация современной лингвистической парадигмы обусловливает необходимость рассмотрения любой языковой единицы с учетом ее погруженности в сферу употребления, ибо «функция реа­лизуется в результате взаимодействия элементов системы и среды» [Бондарко 2002: 197]. В связи с этим прецедентные феномены исследуются на материале различных видов дискурсов: художественного [Банникова 2004, Караулов 1987, Фоминых 2002], рекламного [Дульянинов 2005, Илюшкина 2004, Ковалев 2004, Кушнерук 2006, Пикулева 2003,], спортивного [Хмелевская 2007], дискурса СМИ [Аникина 2004, Наумова 2004, Земская 1996, Лисоченко 2002, Немирова 2006, Черногрудова 2002, 2003], политического [Ворожцова 2007, Зайцева 2007, Новикова 2006], юмористического [Лисина 2006, Проскурина 2004, Слышкин 2000], педагогического [Смыкунова 2003, Ростова 1993], научного [Кудрина 2005], лексикографического [Лысикова 2005, Нефедова 2005], устной речи [Гунько 2002, Исаева 2001].

Необходимо отметить, что прецедентные феномены, источником прецедентности которых служит художественная литература, не будучи предметом специального рассмотрения, уже попадали в область внимания исследователей, что обусловлено активной представленностью данных единиц в различных видах русского дискурса, ибо русская культура, как мы уже говорили, имеет статус литературоцентричной [Денисова 2003, Гудков 2003, Кондаков 2005]. Данная характеристика связывается с «преимущественным тяготением к словесно-художественным формам, в результате чего литература оказывается в центре творческой и познавательной деятельности человека, а другие разновидности культуры <…> предстают в общественном и индивидуальном сознании как опосредованные литературой, «олитературенные» [Кондаков 2005: 400 – 401]. Как справедливо утверждает Ю. Н. Караулов, один из первых исследователей прецедентных текстов в дискурсе языковой личности, «было бы неправомерно связывать прецедентные тексты только с художественной литературой. Во-первых, потому что они существуют до нее – в виде мифов, преданий, устно-поэтических произведений, а во-вторых, и в наше время в числе прецедентных, наряду с художественными, фигурируют и библейские тексты, и виды устной народной словесности (притча, анекдот, сказка и т.п.), и публицистические произведения историко-философского и политического звучания» [Караулов 1987: 216]. Однако далее ученый отмечает, что «в самом общем случае можно было бы сказать, что состав прецедентных текстов формируется из произведений русской, советской и мировой классики, имея в виду, что сюда входят и фольклорные шедевры» [Караулов 1987: 217]. Другими словами, корпус прецедентных текстов жанрово и тематически весьма разнообразен, однако его центр, ядро формируется прежде всего художественными произведениями, что подтверждается как исследованием самого Ю. Н. Караулова, так и другими, более поздними, работами, где неизменно отмечается особое место литературы в составе источников прецедентных феноменов в русской языковой среде [Караулов 1987, Кушнерук 2006, Наумова 2004 и др.].

Одной из центральных проблем при функциональном подходе к исследованию прецедентных феноменов является проблема их классификации. В зависимости от выбранного в качестве доминантного признака и от имеющегося фактического материала возможно выделение различных групп прецедентных феноменов. В качестве критериев для подобного описания Г. Г. Слышкин предлагает следующие: носитель прецедентности, текст-источник, инициатор усвоения, степень опосредованности [Слышкин 2000: 70]. Наиболее традиционной является классификация по тексту-источнику. Однако традиционность в данном случае не означает избитости. Она обусловлена актуальностью изучения познавательно и эмоционально значимых текстов для представителей того или иного лингвокультурного сообщества, а также важностью определения того круга фоновых знаний, который необходим читателю для правильного и полного понимания соответствующих текстов [Нахимова 2005].

А. Е. Супрун, исследовавший текстовые реминисценции^[2] как языковое явление, отмечает, что источником данных единиц является более или менее широкий корпус текстов, состав которого может быть определен как размытое или нечеткое множество [Супрун 1995: 22]. На диффузность, дисперсионность данного образования указывает и ряд других исследователей [Аникина 2004, Казаева 2003, Плотникова 2001]. Этот факт, однако, не препятствует построению некой системы источников прецедентности в целях специального анализа. Н. М. Чудакова, исследовавшая концептуальную область «Неживая природа» как источник метафорической экспансии, указывает на то, что «в соответствии с принципом родовидовой организации единиц системы синоптические схемы имеют несколько уровней обобщения, при переходе от высшего уровня обобщения к низшему число рубрик классификации увеличивается» [Чудакова 2005: 9]. Анализ имеющихся в лингвистических исследованиях классификаций прецедентных феноменов в зависимости от сферы-источника показал, что наиболее общий уровень обнаруживает существенные сходства. Так, традиционным и вполне закономерным является разграничение литературных и социальных источников (см. [Нахимова 2005]), восходящее к понятиям вертикального социального и литературного контекста [Ахманова 1997, Гюббенет 1991]. Далее, однако, возможны вариации, основанные на историко-национальной или жанровой принадлежности прецедентного текста.

Так, например, А. Е. Супрун среди текстовых реминисценций, имеющих литературное происхождение, отмечает наличие следующих групп: фольклор, античная мифология и литература, произведения мировой (зарубежной) литературы, русская литература, детская литература [Супрун 1995: 22 – 25]. Некоторые сомнения вызывает правомерность выделения последней группы, ибо произведения детской литературы являются либо фольклорными, либо авторскими и во втором случае относятся к мировой или русской литературе. Хотя, возможно, подобная актуализация произведений детской литературы, несколько нарушающая стройность предложенной классификации, может быть оправдана их особым статусом, своего рода интернациональностью и отделенностью от серьезной «взрослой» литературы.

В качестве самостоятельного класса текстов, служащих источником прецедентности, рассматривает сказки и детские стихи и Г. Г. Слышкин, исследовавший специфику русского смехового дискурса. Наряду с указанной им также выделяется общая группа классических и близких к классическим произведений русской и зарубежной литературы, включая Библию [Слышкин 2004].

Такое же объединение русских художественных текстов, зарубежных и религиозных прослеживается и в исследовании М. И. Фоминых, посвященном анализу прецедентных текстов в русском постмодернизме [Фоминых 2002]. При этом особую актуализацию получают русские художественные литературные произведения социалистического периода, выделенные в отдельную группу.

Несколько иной подход к способу классификации источников прецедентных феноменов представлен в работах Ю. Б. Пикулевой [2003], С. Л. Кушнерук [2006], Е. А. Нахимовой [2004(б), 2005, 2007], где источники прецедентности рассматриваются как определенные сферы культурного знания, которые составляют культурную эрудицию человека (социальной группы, общества) и формируют картину мира. Указанными исследователями среди прочих выделяется сфера искусство, а в составе последней – художественная литература. Однако Ю. Б. Пикулева, изучавшая специфику прецедентного культурно знака на материале современной телевизионной рекламы, не подвергает ее дальнейшему ранжированию, но отмечает, что в рамках сферы искусство она занимает второе место по количеству выделенных автором единиц после кинематографа [Пикулева 2003: 11 – 12].

В диссертационном исследовании С. Л. Кушнерук, также выполненном на материале рекламного (но печатного) дискурса и посвященного сравнительно-сопоставительному анализу прецедентных имен в русской и американской рекламе, сфера художественной литературы оказывается структурированной на русскую, европейскую и американскую литературу. Исследователь отмечает, что для российского рекламного дискурса использование прецедентных имен, генетически восходящих к литературным текстам, является наиболее актуальным. Американские же рекламисты в целях привлечения внимания потенциальных покупателей к товарам и услугам чаще всего эксплуатируют кинематографические образы, а сфера художественной литературы оказывается лишь на втором месте.

Различия в статистических данных и, соответственно, в результатах исследования в указанных работах объясняются прежде всего спецификой изучаемого материала (телевизионная и печатная реклама), а также широкой, учитывающей и невербальные знаки (у Ю. Б. Пикулевой), и узкой (у С. Л. Кушнерук) трактовкой феномена прецедентности.

В диссертации С. В. Банниковой, также базирующейся на различных по национальной принадлежности (но художественных) дискурсах [Банникова 2004], литературные прецедентные феномены выделяются в отдельную, по терминологии автора, семантическую группу. Далее, ориентируясь на жанровый признак прецедентного текста, С. В. Банникова формирует такие подгруппы, как фольклор, поэзия, проза, литературные издания.

Учитывается жанровая принадлежность прецедентных текстов и в статье Е. А. Земской, посвященной цитации и квазицитации в заголовках современных газет. В качестве отдельных групп ею выделяются стихотворные строки и прозаические цитаты [Земская 1996: 159 – 167].

Следует отметить, что разделение сфер прецедентных феноменов на социальную и литературную и их дальнейшее ранжирование, безусловно, является логичным, но все-таки не единственно возможным. Так, например, Е. Г. Ростова, опираясь прежде всего на национальный характер прототекста, выделяет несколько иные группы текстов, ставших культурно значимыми для носителей русского языка и послуживших источником различных прецедентных феноменов:

- тексты, возникшие на русской культурной почве (фольклорные произведения, художественные авторские тексты, анекдоты);
- инокультурные и иноязычные знаменитые тексты, переведенные на русский язык, а также тексты на иностранных языках;
- русские тексты, возникшие на основе иностранных и являющиеся отражением диалога культур, в процессе которого они не просто механически переносятся в русскую культуру, но интепретируются в ней;
- тексты, возникшие на основе международных «бродячих сюжетов» (фольклорные и авторские);
- прецедентные для русской культуры тексты, возникшие на основе общечеловеческих прецедентных текстов (прежде всего библейские сюжеты и мифы Древней Греции) [Ростова 1993].

Установление источника прецедентности подобным образом видится Е. Г. Ростовой важным прежде всего для решения методических задач при обучении русскому языку студентов-иностранцев. Так, например, международная общность некоторых сюжетов помогает адекватному восприятию использующих их текстов и в то же время способствует осознанию специфики последних именно как русскоязычных.

На релевантность выявления того, какое происхождение (российское или зарубежное) имеет прототекст прецедентного феномена, указывают и другие исследователи. Так, например, Е. И. Нахимова в статье «Зарубежные прецедентные имена в отечественных СМИ» отмечает, что «данный параметр важен не только с методической точки зрения, но и как своего рода отражение ментальности автора, его предрасположенности к использованию зарубежного опыта, авторских представлений о взаимодействии и взаимосвязи политических процессов в России и за ее рубежами» [Нахимова 2005: 371].

Обзор существующих в лингвистической литературе вариантов классификаций прецедентных феноменов по источнику прецедентности можно продолжить, ибо они представлены также в работах [Аникина 2004, Исаева 2001, Черногрудова 2003 и др.]. При этом становится очевидным, что способ систематизации данных источников и различное выделение групп текстов определяется прежде всего спецификой дискурса, выступающего средой бытования изучаемых единиц, а также задачами исследования в целом. Различные вариации в существующих классификациях и правомерность отнесения того или иного прецедентного феномена к литературной или социальной сфере обусловлены и уже упоминаемой нами идеологической корреляцией художественного и общественного-политичексого дискурсов. Так, например, прецедентное высказывание я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин, являясь цитатой из стихотворения В. Маяковского «Нашему юношеству» (1927), обладает мощной политико-агитационной силой, свойственной поэзии В. Маяковского и обусловленной политической ситуацией в стране времен создания текста. Это позволяет, например, О. П. Семенец рассматривать указанное высказывание наряду с высказываниями классиков марксизма-лининизма. Происходит наложение генетических и функциональных характеристик прецедентного феномена, что еще раз подтверждает диффузность поля прецедентных феноменов. Несмотря на существующие разночтения, «не вызывает сомнений целесообразность подобных исследований, сама перспективность соответствующего подхода к изучению прецедентных феноменов» [Нахимова 2005: 371].

Важным аспектом при исследовании художественных текстов как источников прецедентности оказывается не только их генетическое описание, но и механизмы введения в определенный дискурс и дискурс языковой личности в целом. Ю. Н. Караулов в связи с этим говорит о символах прецедентного текста, разграничиваемых на основе способа актуализации последнего и средств его включения в дискурс языковой личности. Он выделяет имя (слово) в его широком, семиотическом, понимании и как имя автора или персонажа, а также понятие, заглавие, цитату [Караулов 1987].

Опираясь на предложенные Ю. Н. Карауловым типы использования прецедентных текстов, А. Е. Супрун называет следующие механизмы проявления текстовых реминисценций в новом тексте: точная цитата; неточная, нечаянно или умышленно искаженная цитата; намек на текст через характерную ситуацию (хронотоп); употребление собственного имени автора или персонажа; название произведения [Супрун 1995: 22].

В концепции В. В. Красных, Д. Б. Гудкова, И. В. Захаренко, Д. В. Багаевой наблюдается синтезированный учет источника прецедентности и способов его актуализации. Как мы уже отмечали, ими выделяется четыре типа прецедентных феноменов: прецедентные имена, прецедентные высказывания, прецедентные ситуации и прецедентные тексты. Анализ данной классификации позволяет говорить о прецедентном имени и прецедентном высказывании (во всей совокупности их разновидностей) как способах актуализации прецедентной ситуации и прецедентного текста, ибо первые два относятся к числу вербальных, а последние два – к числу вербализуемых [Красных и др. 1997: 64 – 65]. Следует, однако, оговорить, что в концепции данных авторов некоторые прецедентные феномены могут отрываться от своего прецедентного текста и становиться автономными (например, Как хороши, как свежи были розы) [Гудков 2003: 108]. Но даже в этом случае необходимо признать целесообразность установления их источника.

[...]

---

^[1] единицы, реализующей свойства в наиболее чистом виде и наиболее полно, без примеси иных свойств [Кубрякова 1996: 85]без примеси иных свойств более чистом виде и наиболее полноцы].

^[2] «осознанные vs. неосознанные, точные vs. преобразованные цитаты или иного рода отсылки к более или менее известным произведенным текстам в составе более позднего текста» [Супрун 1995: 17].